Если человеческая плоть с лёгкостью может заразиться любым недугом, то выходит, что и душа человека способна подцепить любую заразу, стоит только приблизиться, войти в контакт с носителем болезни. Страх, как грипп, всегда возвращается и каждый раз с новыми осложнениями. Помню, как в детстве бабушка лечила меня мёдом и малиновым вареньем, таблеткой парацетамола и соком алоэ в нос, если тот был заложен. Ещё был сок каланхоэ, но то для особых случаев. После него можно было все внутренности вычихать, не то, что грипп. Как назло, я выздоравливал быстро. Не проходило и пары дней, как я снова сидел за партой и, пока все записывали за учителем новую тему, я от скуки по звуку выслеживал очередного переносчика болезни с хлюпающим носом, чтобы на большой перемене купить ему стакан компота и обязательно допить остатки после него. В моих планах болезни всегда должны были быть долгими, чтобы проболеться как следует до следующего месяца, а там каникулы, новая четверть и всё по–новой. Я обожал быть один. Я редко был один. Точнее никогда. Если родители уезжали в гости, со мной всегда оставалась старшая сестра. Старшая – одно название: у нас разница всего в двадцать минут, но Катюха так любила покомандовать, что эта незначительная разница в возрасте умножалась вдвое, а то и втрое/в десятикратном размере. Нет страшнее девчонки, отыгрывающейся на младшем брате за свои любовные поражения. Парни крутились вокруг сестры, но ей всегда нравились недоступные, скрытные, намного взрослее, кто никогда не обращал на неё внимание, или те, кто уже находились в отношениях. Возможно, в ней всегда побеждал боевой дух, и даже к любви она относилась, как к любимому теннису – со страстью и горящими глазами, стремясь испепелить противника в прах, пусть даже если он окажется её возлюбленным.
Я был другим.
В отличие от сестры, я был ленивым домоседом, который только и мечтал оказаться на необитаемом острове с книгой. Больше мне ничего не было нужно. Даже еда не вызывала во мне восторга, подобного тому, что накатывал на меня от предвкушения одиночества. Мне следовало бы заразиться от сестры её волей к победе, а ей подхватить от меня немного безразличия и спокойствия. Даже странно, что мы – родные брат и сестра. Может быть, у людей с одинаковой кровью вырабатываются антитела к болезням друг друга? Так или иначе, за годы ничего не изменилось. Катюхин напор с возрастом даже усилился и принял какие–то нездоровые формы, из–за чего она стала мечтой любого начинающего психолога и спонсором частных медицинских клиник. А я… Я, наконец, встретил того, кто заразил меня неизлечимой болезнью, изменившей всю мою жизнь.
Эта болезнь парализовала меня на долгие годы. С виду я был обычным молодым мужчиной, привлекательным, даже интересным, когда забывал о том, что неизлечимо болен. Мне часто говорили, что у меня красивые голубые глаза: немного грустные и, в то же время, непозволительно доверчивые, до такой степени наивно–просящие, открытые, что любой искатель приключений желал в них утонуть. Точно такие же глаза у моей сестры: выразительные, ослепительно красивые в умоляющей влажной тоске освободить её от болезни по имени страх.
Раньше я этого не замечал. В глазах сестры я видел силу духа, которой мне по наследству не досталось. Моя зависть не давала увидеть в её глазах печаль. И лишь спустя много лет я утонул, увяз в трясине её горя, забыв о своём собственном. Но об этом позже.
Неприлично долго я жил в родительском доме, до двадцати семи лет. Сначала оправданием служил институт, после – непомерная аренда жилья в городе, потом я всё же сдался и сбежал. Дома моя болезнь прогрессировала. Что казалось временным, стало постоянным. Набравшись храбрости, я решил рискнуть, хотя бы раз в жизни взять волю в кулак и испытать удачу. Билет на поезд в один конец – мой лотерейный билет в новую жизнь, подальше от тех, кто изо дня в лень заражал меня страхом. Страх и боль стали моими спутниками по жизни. Как выяснилось позже, они уехали на том поезде вместе со мной, как тени следуя по пятам.
Спустя десять лет оставшимися силами я возжелал вернуться домой, чтобы наказать семью за свою неудачную жизнь, к сорока годам окончательно потерявшую всякий смысл.
Я приехал домой, чтобы наказать его за свой страх.
Путь от аэропорта до дома занял около полутора часов. В детстве это расстояние было для меня бесконечно огромным, как если бы мы с родителями отправились на машине в другую страну. Каждый раз, когда мы собирались лететь в отпуск, эта дорога навевала на меня тоску, и моя маленькая жизнь словно замирала, вставала на мучительно длинную паузу, как реклама во время захватывающей игры, которая никогда не заканчивалась и почему–то начиналась снова и снова, если я промазывал и нажимал не на тот крестик на экране телефона. Наверное, все дети страдают от несовпадения скорости их жизни со скоростью жизни взрослых, выстраивающих время и пространство под себя.
Сегодня эта дорога показалась мне катастрофично короткой.
Чем ближе такси подъезжало к дому, тем неувереннее я себя чувствовал, сомневаясь в правильности своего решения – вернуться домой, чтобы под видом лицемерной тоски по дому наказать своих обидчиков.
Да, да, именно эти мысли не давали мне покоя последние несколько лет. Чем старше я становился, тем сильнее меня раздирали обида и злость на родных, когда–то безжалостно отсекших меня от семьи. Мне кажется, они позволяли мне быть рядом с ними лишь для того, чтобы на моём фоне они могли упиваться собственной правильностью, идеально вписывающейся в стандартный набор социальной морали. Я же был лишней нотой в семейном гимне про счастливую жизнь, как нож или вилка на идеальном столе из другого набора. Знаете, такие обычно используют в обиходе, даже если они красивые, но никогда не положат в ряд с другими приборами на воскресный ужин, дабы уродливой оригинальностью не испортить впечатление от безупречного праздничного стола?
Кто–то когда–то сказал, что дом – это то место, где болит. Тяжело поднимаясь по ступенькам крыльца, как–то внезапно оказавшись на пороге родительского дома, дрожа то ли под прохладной моросью, то ли от нервов, я судорожно выбирал лицо для первой встречи, начав сомневаться в своей миссии. Одна ступенька западала. Время изнашивает не только людей. Но если бы не эта сломанная дощечка, я бы не увидел на ступеньках скола. Под затёртой и выгоревшей серой краской виднелся облупленный жёлтый уголок. Ноющей болью воспоминания сдавили моё сердце в тиски. Когда–то я в отместку матери покрасил крыльцо не в коричневый цвет, как у всех, а в ярко жёлтый, солнечный, за что получил по первое число. Кто бы мог подумать, что этот маленький скол острой болью утопит моё сердце в радости?